Русский поэт Е.А. Баратынский (правильно - Боратынский) родился 19 февраля (2 марта) 1800 года в имении своего отца, селе Мара Кирсановского уезда Тамбовской губернии. Его отец, Абрам Андреевич Боратынский (1767-1810), происходил из старинного польского рода, поселившегося в XVII веке в России, служил генерал-адъютантом при Павле I, мать - А.Ф. Черепанова, была фрейлиной императрицы Марии Федоровны. Воспитание Евгений получил в деревне, от матери и под наблюдением "дядьки-итальянца" Джачинто Боргезе. Мальчик рано познакомился с итальянским языком; вполне овладел он также французским, принятым в доме Баратынских, и восьми лет уже писал по-французски письма. В 1808 году Евгения Баратынского, старшего среди детей, отвезли в Петербург и отдали в частный немецкий пансион, где он выучился немецкому языку.
Остальная же часть семьи в 1808 году переехала в Москву, но через два года, в 1810 году, умер отец, и вся семья возвратилась в Мару. Мать Евгения, женщина образованная и умная, стала готовить сына к поступлению в Пажеский корпус. О своем детстве будущий поэт вспоминал: "С детства я тяготился зависимостью и был угрюм, был несчастлив". Из его детских и юношеских писем видно, что он духовно созрел очень рано и с первых лет сознательной жизни уже был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло. 8-летним ребенком, из пансиона, он писал матери о своих товарищах: "Я надеялся найти дружбу, но нашел только холодную и аффектированную вежливость, дружбу небескорыстную: все были моими друзьями, когда у меня было яблоко или что-нибудь иное". В 11 лет он писал: "Не лучше ли быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом? Отказываясь от того, что есть в науках хорошего, избавляемся ли мы и от утонченных пороков?" Утешая мать, после смерти бабушки, Баратынский в 1814 году рассудительно замечал: "Я понимаю вашу скорбь, но подумайте, дорогая мамаша, что это - закон природы. Мы все родимся затем, чтобы умереть, и, на несколько часов раньше или позже, всем придется покинуть тот ничтожный атом грезы, что называется землей!" Из Пажеского корпуса он писал матери: "Существует ли такое прибежище в мире, кроме пределов океана, где жизнь человеческая не была бы подвержена тысячам несчастий, где смерть не похищала бы сына у матери, отца, сестру? Повсюду самое слабое веяние может разрушить тот бренный состав, что мы называем нашим существованием". Все эти рассуждения были почерпнуты Баратынским из книг, т.к. он читал много, но характерно, что именно такие мысли привлекали внимание мальчика. В те же годы юный Пушкин, на лицейской скамье, зачитывался Анакреонтом и легкомысленными французскими поэтами.
В декабре 1812 года, окончив пансион, он стал воспитанником Пажеского корпуса, этого привилегированного заведения, атмосфера которого, видимо, резко отличалась от той, в какую попал Пушкин в Лицее. В письме Жуковскому Баратынский подробно рассказал о пребывании в корпусе: о друзьях ("резвые мальчики") и недругах ("начальники"), об "обществе мстителей", возникшем под влиянием "Разбойников" Шиллера ("Мысль не смотреть ни на что, свергнуть с себя всякое принуждение меня восхитила; радостное чувство свободы волновало мою душу..."). Мстительные забавы завершились прискорбно - участием в краже крупной суммы денег у отца товарища, после чего последовало исключение из корпуса в 1816 году. По личному приказу Александра I Баратынскому "за негодное поведение" строжайше запрещалось отныне служить где-либо, кроме как в армии - рядовым!
Нетрудно представить смятенное состояние чувствительного, пылкого, щепетильного юноши. Встреча с матерью потрясла Баратынского, особенно нежданной "бездной нежности". Сердце его "сильно вострепетало при живом к нему воззвании; свет его разогнал призраки, омрачившие мое воображение, - пишет он Жуковскому. - Я ужаснулся как моего поступка, так и его последствий..." Происшествие в Пажеском корпусе сильно подействовало на юношу 16-ти лет; он признавался позднее, что в ту пору "сто раз был готов лишить себя жизни". Позор, пережитый поэтом, потряс Баратынского, вызвал тяжелое нервное расстройство и наложил отпечаток на его характер и последующую судьбу, оказал влияние на выработку пессимистического миросозерцания. Баратынский, психологически мотивируя свои "шалости", ищет и находит себе оправдание ("природно-беспокойный и предприимчивый", невежество наставников и т.п.) Только наедине с собой строго и всерьез он судит свой "негоднейший" поступок, и только в этом самоосуждении - путь к настоящему раскаянию, болезненная, но плодотворная работа души.
Покинув Пажеский корпус, Баратынский несколько лет почти безвыездно жил в Тамбовской губернии с матерью, иногда только приезжая к дяде, брату отца, адмиралу Б.А. Баратынскому, в Смоленскую губернию. Живя в деревне, Евгений начал писать стихи. Раньше, как и многие другие люди того времени, он охотно писал французские куплеты, не придавая тому никакого значения. В 1817 году появляются уже русские стихи Баратынского, впрочем, весьма слабые. Но к 1819 году он вполне овладел техникой, и его стих стал приобретать то "необщее выражение", которое впоследствии он сам признавал главным достоинством своей поэзии. В деревне юноша нашел небольшое общество молодежи, которая старалась жить весело, и он был увлечен в ее забавы. "Мы здесь проводим время приятно, все поют, смеются", - писал он матери. Но это не мешало ему добавлять: "О счастии много спорим, но эти споры напоминают споры нищих, рассуждающих о философском камне", и вновь говорит о "мраке, нашем общем отце".
Воспоминание о провинности сидит в Баратынском, как гигантская заноза, не дает покоя его совести и самолюбию. Он по-прежнему тяготился своим клеймом позора и три года тщетно надеялся на высочайшее прощение. Так и не дождавшись прощения государя, в начале 1819 года, чтобы постараться смыть позор, Баратынский, по совету родных, едет в Петербург и поступает рядовым в лейб-гвардейский Егерский полк. В это время интерес Баратынского к литературе настолько определился, что он стал искать знакомства с писателями. Через приятеля по Пажескому корпусу Креницына он знакомится с А.Дельвигом, который стал ему особенно близок. Баратынский показал Дельвигу свои стихи; того они заинтересовали. Дельвиг познакомил его с Жуковским, Плетневым, Ф.Глинкой, Кюхельбекером и Пушкиным. Баратынский посещает их дружеские вечера, салон С.Д. Пономаревой, литературные "среды" Плетнева, "субботы" Жуковского. Словом, ведет жизнь насыщенную интеллектуальными и художественными событиями. Под влиянием Дельвига Баратынский серьезно стал относиться к своей поэзии и в "служении Музам" увидел новую для себя цель жизни. "Ты дух мой оживил надеждою возвышенной и новой", - писал он позднее Дельвигу.
Дельвиг не только нравственно поддержал Баратынского, но и оценил его поэтическое дарование. С 1819 года, благодаря содействию Дельвига, стихи Баратынского появляются впервые и в петербургской печати - послания "К Креницыну", "Дельвигу", "К Кюхельбекеру", элегии, мадригалы, эпиграммы. В 1820 году появляется поэма Баратынского "Пиры", принесшая автору большой успех, а в 1823 году, опять же при помощи Дельвига, выходит первый отдельный сборник стихотворений Баратынского.
4 января 1820 года Баратынский был произведен в унтер-офицеры и переведен в Нейшлотский пехотный полк, расположенный в Финляндии, в укреплении Кюмени и его окрестностях. Это было воспринято и поэтом, и его друзьями как своего рода ссылка. Так сама судьба "провоцировала" образ "финляндского изгнанника" в его ранней лирике. Этим полком командовал родственник Баратынского Г.А. Лутковский. Поэт живет в его доме, дружит с командиром роты Н.М. Коншиным, пишущим стихи, часто и надолго ездит в Петербург. Казалось бы, не столь уж тяжкая доля, весьма далекая от обычной солдатчины. Баратынский даже посвящает Лутковскому одно из стихотворений "Влюбился я, полковник мой, в твои военные рассказы…" И все же поэт чувствует себя не слишком уверенно. "Не служба моя, к которой я привык, меня обременяет, - пишет он Жуковскому, - меня тяготит противоречие моего положения. Я не принадлежу ни к какому сословию, хотя имею какое-то звание. Ничьи надежды, ничьи наслаждения мне не приличны. Я должен ожидать в бездействии перемены судьбы своей... Не смею подать в отставку, хотя, вступив в службу по собственной воле, должен бы иметь право оставить ее, когда мне заблагорассудится; но такую решимость могут принять за своевольство". В своей сословной ущербленности Баратынский ощущал себя одиноким, вынужденным завидовать своим крепостным. И позднее, в Москве, он чувствовал себя особняком, чуждался "света", образом жизни отличался от жизни схожего с ним по положению и достатку московского барства. Трещина, образовавшаяся в годы солдатской службы между Баратынским и его сословием, так и не заполнилась до конца жизни.
Пятилетнее пребывание в Финляндии (1820-1825) оставило глубочайшие впечатления в Баратынском и ярко отразилось на его поэзии. Впечатлениям от "сурового края" обязан он несколькими лучшими своими лирическими стихотворениями ("Финляндия", "Водопад") и прекрасной поэмой "Эда". Первоначально Баратынский вел в Финляндии жизнь очень уединенную, "тихую, спокойную, размеренную". Все общество его ограничивалось двумя-тремя офицерами, которых он встречал у полковника Лутковского, который принял к себе в дом юного унтер-офицера. Позднее Баратынский сблизился с Н.В. Путятой и А.И. Мухановым, адъютантами финляндского генерал-губернатора А.А. Закревского. Дружба его с Путятой сохранилась на всю их жизнь. Путята описал внешний облик Баратынского, каким он его увидел в первый раз: "Он был худощав, бледен, и черты его выражали глубокое уныние".
Осенью 1824 года, благодаря ходатайству Путяты и по просьбе героя Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова, Баратынский получил разрешение приехать в Гельсингфорс и состоять при корпусном штабе генерал-губернатора Финляндии А.А. Закревского. В Гельсингфорсе Баратынского ожидала жизнь шумная и беспокойная. К этому периоду его жизни относится начало его увлечения А.Ф. Закревской (женой генерала Закревского), той самой, которую Пушкин назвал "беззаконной кометой в кругу расчисленном светил" и к которой редко кто приближался без того, чтобы поддаться очарованию ее своеобразной личности. Эта любовь принесла Баратынскому немало мучительных переживаний, отразившихся в его стихотворениях, как "Мне с упоением заметным", "Фея", "Нет, обманула вас молва", "Оправдание", "Мы пьем в любви отраву сладкую", "Я безрассуден, и не диво", "Как много ты в немного дней". Впрочем, у него страсть всегда уживалась с рассудительностью, и не случайно он одинаково любил математику и поэзию. В письме к Путяте Баратынский пишет прямо: "Спешу к ней. Ты будешь подозревать, что я несколько увлечен: это правда; но я надеюсь, что первые часы уединения возвратят мне рассудок. Напишу несколько элегий и засну спокойно".
Находясь на службе в Финляндии, Баратынский много пишет. Видное место в его творчестве этой поры занимает элегия: "Финляндия", "Две доли", "Истина", "Признание" и знаменитое "Разуверение" ("Не искушай меня без нужды..."), положенное на музыку М.Глинкой.
Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней.
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоской моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.
Попытки друзей добиться офицерского звания для Баратынского долго наталкивались на отказ императора, причиной которого был независимый характер творчества поэта, оппозиционные высказывания, которые часто можно было слышать от Баратынского. О снятии наказания хлопочут А.И. Тургенев, П.А. Вяземский, В.А. Жуковский, страстное участие в его судьбе принимает А.С. Пушкин. Сам находясь в Михайловской ссылке, Пушкин пишет брату в начале 1825 года: "Что Баратынский?.. И скоро ль, долго ль?.. как узнать?.. Где вестник искупления? Бедный Баратынский, как подумаешь о нем, так поневоле постыдишься унывать..." Не только по доброте своей писал так Пушкин, но и потому, вероятно, что чувствовал драматизм самоощущения самолюбивого человека, попавшего в столь двусмысленное положение. "Уведомь о Баратынском, - пишет он брату через некоторое время, - свечку поставлю за Закревского, если он его выручит..."
Только в апреле 1825 года, после почти семи лет военной службы нижним чином, Баратынский (по представлению А.А. Закревского) наконец был произведен в офицеры, что давало ему возможность распоряжаться своей судьбой. По словам Путяты, это Баратынского "очень обрадовало и оживило". Осенью того же года он уехал в отпуск в Москву, к матери, и в Финляндию уже не вернулся, выйдя в отставку в чине прапорщика 31 января 1826 года. "Судьбой наложенные цепи упали с рук моих", - писал он по этому поводу. В Москве, 9 июня 1825 года, Баратынский женился на дочери генерал-майора Энгельгардта Анастасии Львовне; тогда же он поступил на службу в Межевую канцелярию, но скоро вышел в отставку. Еще до женитьбы Баратынский писал Путяте: "В Финляндии я пережил все, что было живого в моем сердце. Ее живописные, хотя угрюмые горы походили на прежнюю судьбу мою, также угрюмую, но, по крайней мере, довольно обильную в красках. Судьба, которую я предвижу, будет подобна русским однообразным равнинам…" Баратынский оказался прав, и его жизнь после 1826 года становится однообразной. Его жена не была красива, но отличалась умом и тонким вкусом. Ее беспокойный характер причинял много страданий Баратынскому и повлиял на то, что многие друзья от него отдалились. В мирной семейной жизни постепенно сгладилось в Баратынском все, что было в нем буйного, мятежного. Он сознавался сам: "Весельчакам я запер дверь, я пресыщён их буйным счастьем, и заменил его теперь пристойным, тихим сладострастьем". В свете Баратынские бывают редко. Они любят подолгу жить в поместье Мураново, где по проекту поэта построен дом (позднее принадлежавший Тютчевым). В начале 1826 года выходит стихотворная "финляндская повесть" Баратынского "Эда", о которой весьма похвально отзывается А.С. Пушкин, назвав ее "произведением, замечательным своей оригинальной простотой, прелестью рассказа, живостью красок и очерком характеров, слегка, но мастерски означенных".
В эти годы не только меняется жизнь Баратынского, покинувшего "свет" и удалившегося в подмосковное имение, меняется отношение и к нему и к его поэзии. После шумных успехов, выпавших на долю первых подражательных опытов в условно-элегическом роде, последующее его творчество встречало все меньше внимания и сочувствия. Поэма "Эда", предлагавшая новое (отличное от пушкинского) решение романтического характера, была высоко оценена Пушкиным, но ее так и не поняли ни критики, ни читатели. Популярность Баратынского резко пошла на убыль. Ничто, однако, не поколебало его решимости "идти новою собственною дорогою", то есть прежде всего, считал он, вырваться из-под всеобъемлющего (мировоззренческого, тематического, стилевого) влияния Пушкина, открыть свою тему и дать оригинальное поэтическое решение ее.
Пушкин познакомился с ним в 1819 году и едва ли не первый оценил своеобычность поэтического дара Баратынского, стал ревностным пропагандистом его поэзии. По поводу поэмы "Эда" Пушкин пишет, что "стих каждый в повести твоей звучит и блещет, как червонец". Эпиграфы из его произведений выписываются Пушкиным для "Онегина" (гл. VII), "Арапа Петра Великого", "Выстрела". Многочисленными и неизменно восторженными отзывами о его стихах полна переписка Пушкина с петербургскими и московскими литераторами. Баратынский, в свою очередь, с преклонением относился к своему великому другу, но не все его произведения ему нравились. Восхищаясь "Полтавой", "Борисом Годуновым", "Повестями Белкина", он находил слабым величайшее творение Пушкина - "Евгений Онегин". Об их личных отношениях лучше всего сказал сам Пушкин в письме к П.А. Плетневу, получив известие о смерти Дельвига, их общего друга: "Без него мы точно осиротели. Считай по пальцам: сколько нас? ты, я, Баратынский, вот и всё". В сущности, в этих словах он назвал Баратынского в числе немногих самых близких людей, оставшихся у него на земле.
Пушкин всегда внимательно следил за творчеством Баратынского, определяя основное качество его поэзии ("он у нас оригинален - ибо мыслит"). Он отмечал его самобытность и независимость от господствующих направлений и школ ("никогда не тащился он по пятам свой век увлекающего гения, подбирая им оброненные колосья: он шел своею дорогою один и независим") и определял его "степень" в русской поэзии - "подле Жуковского". У Баратынского и Пушкина было много общего, прежде всего - сходное социальное положение, чем, возможно, объяснялась и параллельность основных линий их творчества: оба начали подражанием господствующим образцам начала века - эротико-элегической поэзии Батюшкова, элегиям Жуковского; оба прошли стадию романтической поэмы; наконец, последний период в творчестве обоих окрашен отчетливым реалистическим стилем письма. Современники видели в Баратынском талантливого поэта, но поэта прежде всего пушкинской школы; его позднее творчество критика не приняла. Баратынского стали прямо обвинять в зависти к Пушкину; критики высказывали также предположение, что Сальери Пушкин списал с Баратынского.
Баратынский не был декабристом и активным противником режима, но и его захватили идеи, которые получили воплощение в деятельности тайных обществ. Его политическая оппозиционность проявилась, например, в элегии "Буря" (1825) и в эпиграмме на Аракчеева. Поэт был тяжело, если не смертельно ранен расправой над декабристами, страшной гибелью пятерых, среди которых был его приятель К.Ф. Рылеев. В письмах Баратынского нет намеков на 14 декабря, в стихах - лишь слабый отзвук, но его друг Н.В. Путята был свидетелем казни на рассвете 13 июля 1826 года, и наверняка рассказ его потряс поэта. Невозможность открытого сочувствия осужденным тяготила сознанием собственного бессилия, и чувство это было беспросветно унизительным. Пушкин, имевший случай прямо ответить Николаю I, что "стал бы в ряды мятежников", был внутренне свободнее и счастливее. Баратынский глубоко упрятал свою скорбь и ни разу не позволил себе "выразить чувство" даже в стихах. Исторически объяснимое поражение декабристов представилось ему крахом вольнолюбивых идеалов вообще и лучших устремлений его поколения в частности. Бесчинства правительственного самовластья он принял за проявление "самовластного рока"...
Надежды были разрушены… "Сердце мое требует дружбы, а не учтивостей, - пишет Баратынский Путяте в январе 1826 года, - и кривлянье благорасположенья рождает во мне тяжелое чувство... Москва для меня новое изгнание". Необходимость погружаться "в мелочи обыкновенной жизни" угнетала Баратынского. "Живу тихо, мирно, счастлив моею семейственною жизнью, - пишет он Путяте через два года, - но... Москва мне не по сердцу. Вообрази, что я не имею ни одного товарища, ни одного человека, которому мог бы сказать: помнишь? с кем мог бы потолковать нараспашку..." И, тем не менее, именно в Москве в 1827 году вышло в свет первое собрание его стихотворений - итог первой половины его творчества.
После разгрома декабристов изменилась общественная жизнь в России, что наложило отпечаток и на поэзию Баратынского. На первый план теперь выходит философское начало, темы великой скорби, одиночества, прославление смерти как "разрешенья всех цепей", обречённости искусства ("Последняя смерть", "Смерть", "Недоносок", "На что вы, дни" и др.). Проводя много времени в Москве, Баратынский сошелся здесь с кружком московских писателей, с И.В. Киреевским, Языковым, Хомяковым, Соболевским, Павловым. После издания в 1826 году его поэм "Эда" и "Пиры" (одной книжкой, с любопытным предисловием автора) и в 1827 году первого собрания лирических стихотворений, в 1828 году выходит книга "Две повести в стихах", ставшая проявлением дружбы с Пушкиным и близости их литературных позиций. В эту книгу вошли поэма Пушкина "Граф Нулин" и поэма Баратынского "Бал". В своих поэмах Баратынский заметно поддался влиянию Пушкина и ещё более - влиянию "властителя дум" современного ему поколения Байрона. То же самое можно сказать и о поэме "Наложница" ("Цыганка"), вышедшей в 1831 году. Отличаясь замечательным мастерством формы и выразительностью изящного стиха, нередко не уступающего пушкинскому, эти поэмы обычно ставятся всё же ниже лирических стихотворений Баратынского.
В 1831 году И.В. Киреевский, с которым Баратынский сошелся близко и называл его "товарищем умственной службы", предпринял издание журнала "Европеец". Баратынский стал писать для него прозой, написав, между прочим, рассказ "Перстень" и готовясь вести в нем полемику с журналами. Когда "Европеец" был запрещен (вышло всего два номера), Баратынский писал Киреевскому: "Я вместе с тобой лишился сильного побуждения к трудам словесным". Все люди, лично знавшие Баратынского, говорили, что его статьи далеко не вполне "высказывают" тот мир изящного, который он носил в глубине души своей". Так, в сохранившихся письмах Баратынского рассыпано немало острых критических замечаний о современных ему писателях, - отзывов, которые он никогда не пытался сделать достоянием печати. После закрытия журнала он впадает в безысходную тоску. Вместе с Киреевским тяжело переживая запрещение журнала, Баратынский, как мог, ободрял издателя: "Будем мыслить в молчании... Заключимся в своем кругу, как первые братья христиане, обладатели света, гонимого в свое время, а ныне торжествующего. Будем писать не печатая. Может быть, придет благопоспешное время..."
В 1835 году в Москве вышло второе, расширенное (в 2-х частях) издание стихотворений поэта. Критика отнеслась к новым стихам Баратынского поверхностно, и литературные неприятели кружка Пушкина (журнал "Благонамеренный" и др.) довольно усердно нападали на его будто бы преувеличенный "романтизм". Но авторитет самого Пушкина, высоко ценившего дарование Баратынского, был все же так высок, что, несмотря на эти голоса критиков, Баратынский был общим молчаливым согласием признан одним из лучших поэтов своего времени и стал желанным автором всех лучших журналов и альманахов. Но Баратынский писал мало, долго работал над своими стихами и часто коренным образом переделывал уже напечатанное. Будучи истинным поэтом, он вовсе не был литератором; для того чтобы писать что-либо, кроме стихов, ему нужна была внешняя причина. Так, например, по дружбе к юному А.Н. Муравьеву он написал прекрасный разбор сборника его стихов "Таврида", доказав, что мог бы стать интересным критиком. Затронутый критикой своей поэмы "Наложница", он написал "антикритику", несколько сухую, но в которой есть замечательные мысли о поэзии и искусстве вообще.
Последние годы Баратынского ознаменованы нарастающим одиночеством в литературе, конфликтом как с давними оппонентами пушкинского круга (литераторами вроде Полевого и Булгарина), так и с нарождавшимися западниками и славянофилами (и тем и другим Баратынский посвящал эпиграммы). Изоляция приводит к разрыву и с друзьями - Пушкиным, Киреевским, Хомяковым. В итоге Баратынский, - о чем так тщетно мечтал в последние годы Пушкин, - устроил "приют от светских посещений, надежной дверью запертой" в подмосковном имении Мураново, куда навсегда переселился с семьей. Социальная изолированность Баратынского отозвалась в его творчестве резким индивидуализмом, сосредоточенным одиночеством, замкнутостью в себе, в своем внутреннем мире, мире "сухой скорби" - безнадежных раздумий над человеком и его природой, человечеством и его судьбами. В его стихах сквозным лирическим мотивом становится трагическое мировосприятие поэтом современности, метафизическое и личное одиночество. По собственным словам Баратынского, "бледнеет жизнь земная", иссечен и самый стиль его стихов. В своих теоретических построениях Баратынский идет еще дальше, прямо уподобляя поэзию науке, "подобной другим наукам", источнику "сведений" о "добродетелях и пороках, злых и добрых побуждениях, управляющих человеческими действиями". Иногда он пытается убедить себя, что остался прежним, восклицая: "Свой бокал я наливаю, наливаю, как наливал!" Замечательно стихотворение "Бокал", в котором Баратынский рассказывает о тех "оргиях", которые он устраивал наедине с самим собой, когда вино вновь будило в нем "откровенья преисподней". Внешняя его жизнь проходила без видимых потрясений. Он бывал в Москве, в Казани, ездил иногда в Петербург, где в 1839 году познакомился с Лермонтовым, в обществе был ценим как интересный и иногда блестящий собеседник и в тиши работал над своими стихами, придя окончательно к убеждению, что "в свете нет ничего дельнее поэзии".
В письме Плетневу в 1839 году Баратынский подводит итоги: "Эти последние десять лет существования, на первый взгляд не имеющего никакой особенности, были мне тяжелее всех годов моего финляндского заточения... Хочется солнца и досуга, ничем не прерываемого уединения и тишины, если возможно, беспредельной". А в эти десять лет вместились, помимо семейных забот и праздников, встречи с Пушкиным и Вяземским, знакомство с Чаадаевым и Мицкевичем, смерть Пушкина, слава и смерть Лермонтова (о котором Баратынский не обмолвился ни словом), повести Гоголя (которые он приветствовал) и, наконец, дружба и разрыв с Иваном Киреевским, талантливым критиком, издателем журнала "Европеец". Нелегкий, "разборчивый", взыскательный характер вкупе с некоторыми творческими задачами, поставили Баратынского в особое, обособленное положение и в жизни, и в литературе: он "стал для всех чужим и никому не близким" (Гоголь). Жена, которую он очень любил, была человеком интересным и преданным ему, но не могла заменить утраченные надежды и дружбы. Отказ от "общих вопросов" в пользу "исключительного существования" вел к неизбежному внутреннему одиночеству и творческой изоляции. Только высокая одаренность и замечательное стремление к самообладанию помогли Баратынскому достойно ответить на вызов, брошенный ему "судьбой непримиримой". Ведь еще в 1825 году он написал:
Меня тягчил печалей груз;
Но не упал я перед роком,
Нашел отраду в песнях муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел...
В 1842 году Баратынский, в то время уже "звезда разрозненной плеяды", издал тоненький сборник своих новых стихов "Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского", посвященный князю П.А. Вяземскому. Это издание, в котором были объединены стихотворения конца 1830-х - начала 1840-х годов, доставило Баратынскому немало огорчений. Его обидел вообще тон критиков этой книжки, но особенно статья Белинского. Белинскому показалось, что Баратынский в своих стихах восстал против науки, против просвещения. Конечно, это было недоразумение. Так, например, в стихотворении "Пока человек естества не пытал" Баратынский только развивал мысль своего юношеского письма: "Не лучше ль быть счастливым невеждою, чем несчастным мудрецом". Баратынский не стал возражать на критику Белинского, но памятником его настроения той поры осталось замечательное стихотворение "На посеве леса". Баратынский говорит в нем, что он "летел душой к новым племенам" (т.е. к молодым поколениям), что он "всех чувств благих подавал им голос", но не получил от них ответа.
Осенью 1843 года Баратынский осуществил свое давнее желание - вместе с двумя старшими детьми предпринял путешествие за границу. Он посещает Германию, зиму 1843-1844 годов проводит в Париже, где встречается с декабристом-эмигрантом Н.И. Тургеневым, с Н.П. Огаревым, знакомится с писателями и общественными деятелями Франции - А. де Виньи, П.Мериме, обоими Тьерри, М.Шевалье, А.Ламартин, Ш.Нодье, П.Сент-Бевом. Чтобы познакомить французов со своей поэзией, Баратынский перевел несколько своих стихотворений на французский язык. Бодрость и вера в будущее появляются в стихотворениях Баратынского той поры ("Пироскаф", 1844).
Весной 1844 года Баратынские отправляются через Марсель морем в Неаполь, в Италию, которую поэт любил с детства, наслушавшись о ней от своего воспитателя-итальянца. Здесь он пишет свое последнее стихотворение "Дядьке-итальянцу", в котором вспоминает Россию, где итальянец "мирный кров обрел, а позже гроб спокойный". Перед отъездом из Парижа Баратынский чувствовал себя нездоровым, и врачи предостерегали его от влияния знойного климата южной Италии. Едва Баратынские прибыли в Неаполь, как с А.Л. Баратынской сделался один из тех болезненных припадков (вероятно, нервных), которые причиняли столько беспокойства ее мужу и всем окружающим. Это так подействовало на Баратынского, что у него внезапно усилились головные боли, которыми он часто страдал, началась лихорадка, и на другой день, 29 июня (11 июля) 1844 года, он скоропостижно скончался. Смерть прервала его голос, может быть, именно "в высших звуках", ибо в "Пироскафе" (1844), открыто мажорном, "италийском", есть явно итоговые, но и устремленные в будущее строки:
Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостей ложных, истинных зол,
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!..
Из Неаполя тело поэта перевезли на родину и похоронили на Тихвинском кладбище в Александро-Невской лавре, неподалеку от баснописца И.А. Крылова, скончавшегося в том же году. На могиле поэта выбиты строки из его стихотворения:
Господи, да будет воля Твоя!
В смиреньи сердца надо верить
И терпеливо ждать конца.
Его слова.
Анастасия Львовна Баратынская пережила мужа на 16 лет и умерла в 1860 году. Тогда же на Тихвинском кладбище были установлены два однотипных надгробия - гранитные стелы с барельефным портретом, выполненным скульптором В.П. Крейтаном. Однако первоначальный барельеф на могиле Е.А. Баратынского не сохранился и в 1950 году был заменен новым (скульптор Н.В. Дыдыкин).
Яркий поэт, представитель пушкинской плеяды, Баратынский прожил короткую жизнь. Он оставил русской литературе три поэмы да три небольших сборника стихов (1827, 1835 и 1842). Суровый приговор Белинского, бесповоротно осудившего поэта за его отрицательные воззрения на "разум" и "науку", предопределил отношение к Баратынскому ближайших поколений. После смерти Баратынского Белинский, который имел много претензий к поэту, все-таки признавал: "мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека - предмет вечно интересный для человека".
Литературоведение второй половины XIX века считало Баратынского второстепенным, чересчур рассудочным автором. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона оценивает его так: "Как поэт, он почти совсем не поддаётся вдохновенному порыву творчества; как мыслитель, он лишён определённого, вполне и прочно сложившегося миросозерцания; в этих свойствах его поэзии и заключается причина, в силу которой она не производит сильного впечатления, несмотря на несомненные достоинства внешней формы и нередко - глубину содержания". Глубоко-своеобразная поэзия Баратынского была забыта в течение всего столетия, и только в самом его конце символисты, нашедшие в ней столь много родственных себе элементов, возобновили интерес к творчеству Баратынского, провозгласив его одним из трех величайших русских поэтов наряду с Пушкиным и Тютчевым. О Баратынском тепло отзывались практически все крупнейшие русские поэты XX века.
